Сергей Говорухин
Никто, кроме нас...
Потом она звонила из автомата.
В автомате были выбиты стекла, тяжело поскрипывала дверь, и казалось все это: и металлический каркас и пластиковый корпус телефона были сотканы из
вечернего неба и звезд специально для Левашова и Наташи, и растворятся тотчас, как только Наташа опустит трубку.
Растворятся до следующего прохожего, которому будет необходимо сделать самый важный, решающий звонок в своей жизни. Немедленно. Из первого
телефона-автомата.
– Сергей Борисович, голубчик, это Наташа. Передайте, пожалуйста, Ксении, что меня сегодня не будет. И завтра... Что? Да, уезжаю. Звоню с вокзала... Все
пони-маю, Сергей Борисович, но что делать... Очень тяжело болен папа...
Левашов стоял рядом, прислонившись к будке, слушал эту несусветную ложь.
Наташа забарабанила пальцами по его плечу и, зажимая трубку ладонью, проговорила:
– Слушай, бог меня накажет, да? – и тут же проинформировала о реакции на том конце провода. – Ругается на чем свет стоит...
– Не отвлекайся, – мудро посоветовал Левашов – как-никак, а он был соучастником этого грехопадения.
– На месяц, не меньше. А что мама? Мама, знаете, уже в таком возрасте... Кому-кому, а мне найти замену несложно. Я договорилась с одной девицей – она вам
завтра будет звонить... Ну, что поделаешь – обидно, конечно... И вам всего самого доброго.
Она повесила трубку, ступила на асфальт, потянулась и сказала со смутным недопониманием, обычно сопровождающим внезапное счастье:
– Я свободна!
... где-то далеко, над заснеженными вершинами афганских гор, вставало солнце.
Левашов, Истратов и начальник заставы Богодухов сидели под навесом полевой кухни и курили, по привычке пряча огоньки сигарет за отвороты бушлатов.
– Ночь, на удивление, спокойно прошла, – сплевывая на окурок, сказал Богодухов. – Через час пойду докладывать по начальству.
– Во-во, – заметил Истратов, – так и доложи: в связи с уважительным отношением афганской стороны к начальнику заставы майору Богодухову, было решено его
день рождения всякими идиотскими выходками не портить.
– Не они, так вы все испортили своими сборами...
– Ну, извини, – усмехнулся Истратов. – Скоро мы уйдем, и ты вздохнешь с облегчением...
– Пошел ты, знаешь, куда?
– Знаю.
– Ничего, – сказал Богодухов, – дай бог, вернетесь, там и погуляем. Баньку затопим...
– Что значит: дай бог? – мрачно спросил Истратов.
– То и значит, Паша. Не к теще на блины идете...
– Ты мне Богодухов, – сказал Левашов, – образцового отца-командира напоминаешь. Все у тебя сыты, обуты, а за подкладку фуражки набор поговорок зашит. На
все случаи жизни...
– Какой из меня командир... Мне бы джинсы с бейсболкой и куда-нибудь на Азовское море. Спасателем...
– Почему на Азовское? – спросил Истратов.
– Оно мелкое. В нем утонуть невозможно.
Истратов поднялся.
– Пойду ребят будить – через час выходим. Ты собрался, Левашов?
– Нищему собраться – только подпоясаться, как ответил бы на моем месте майор Богодухов.
– Ну-ну.
Истратов ушел.
– У тебя рожки на тридцать? – спросил Богодухов.
– На тридцать.
Богодухов взял свой автомат, отстегнул спаренные, удлиненные рожки на сорок пять патронов и протянул Левашову.
– Возьми. Мои на сорок пять.
– Спасибо. – Левашов отстегнул свои рожки и протянул Богодухову. – Махнем не глядя, как на фронте говорят...
– Слушай, Жека, – сказал Богодухов, – мы с тобой друг друга сто лет знаем... Я тебя прошу: не будь мудаком.
– В каком смысле?
– В смысле, что пошел ты на хер! Не лезь никуда! Без тебя навоюют...
– Там видно будет.
– Там уже ничего не будет видно...
Богодухов встал.
– У меня на этой кухне двоих поварят убило...
– Что ж вы ее в землю не закопаете?
– Кухню в землю не закопаешь...
Богодухов смотрел куда-то поверх гор, и взгляд его был таким отрешенным и смертельно уставшим, что Левашову стало не по себе. Словно не он – Левашов, а его
старый товарищ Витька Богодухов уходил сегодня в заранее предопределившую его судьбу, неизвестность.
И уже неотвязчиво стояли перед глазами убитые поварята.
– Куплю себе дом на берегу, – задумчиво произнес Богодухов, – побелю известкой и буду слушать море... Женюсь на фантастически красивой женщине...
– Ты же женат.
– Какое это имеет значение...
Левашов подошел к Богодухову.
– Не провожай нас – ну тебя к черту...
– Долгие проводы – лишние слезы... – сказал Богодухов. – Женька...
– Ладно... – махнул рукой Левашов.
Они обнялись. Скомкано и неловко. Богодухов ткнул Левашова в плечо, отвернулся и пошел в сторону штабного блиндажа. На мгновение Левашову показалось, что он
плачет...
Поезд трясло.
Проводница – немолодая, измотанная дорогами, шла по вагону, держась за поручень и строго заглядывая в каждое окно, словно то, что было за окном, также
находилось в ее ведении и подлежало контролю на всем пути следования.
Она дошла до предпоследнего купе, постучала в закрытую дверь.
– Добрый вечер! Билетики ваши, пожалуйста. Так, Левашов. До Инты. А вы, стало быть, Левашова?
– Боже упаси, я – Наташа.
– Наташа, так Наташа. И за бельишко, пожалуйста. Чаек будем пить?
– Непременно, – отозвался Левашов. – Скажите, а курить у вас можно?
– Исключительно в тамбуре. Тамбур-то – вот он.
Она пространно повела рукой.
Левашов тяжело вздохнул.
– Видите ли, – очень серьезно сказал он, – у меня крупозное воспаление легких, а у нее, у Наташи, откровенно говоря, вообще пневмония.
– Надо же, – посочувствовала проводница. – Что же вы: с такими тяжелыми недугами и в дорогу?
– Что поделаешь, – обреченно произнес Левашов. – Мотает человека по свету, фигурально выражаясь, как осенний листок, а умирать тянет на родные места...
Наташа не выдержала – рассмеялась.
Проводница улыбнулась.
– А дотяните до родины-то? – поинтересовалась она. – Учтите, у меня за всю службу не одной смертности в пути не зарегистрировано.
– И не будет, – уверил Левашов, – если в тамбур не выгоните.
Проводница поднялась.
– Бог с вами, курите. – И обернувшись в дверях, неожиданно сказала. – Эх, ребятишки, живем мы, как кошка с собакой, мотаем друг другу нервы, а жизнь-то,
действительно, рано или поздно кончается.
И вышла.
Наташа откинулась на диван.
– Куда едем? Зачем? – недоуменно пожала плечами она. – Как куда? Представлюсь твоим родителям, произведу неизгладимое впечатление – в общем, сжигаю мосты,
Наташка...
– Так... – протянула Наташа. – Значит, в самом себе ты уже не уверен... И потом, что значит: произведешь впечатление?.. Лично на меня ты произвел самое
отвратительное впечатление.
– Просто мы повстречались в тяжелый период моей жизни.
– Это запой, по-твоему, тяжелый период?
– А что легкий? Попробовала бы...
– Господи, – вздохнула Наташа, – и с этим ничтожеством я собираюсь связать свою жизнь...
– И не говори, Наташка, – зевнул Левашов, – окрутила ты меня вокруг пальца.
По проходу катил тележку сонный буфетчик. Тележка была завалена бестолковой кондитерской снедью. – Желаете что-нибудь, граждане? – флегматично спрашивал он.
– У вас есть конфеты с мышьяком? – спросила Наташа. – Для одного проходимца...
– Не держим, – "не отреагировал" буфетчик.
– Тогда шоколад "Вдохновение". Весь. Чтобы мне вдохновения до конца пути хватило – иначе я буду вынуждена сойти...
Она набрала гору шоколада, раскрыла книжку и, читая, отправляла в рот аккуратные шоколадные брусочки с ореховой начинкой.
Левашов лежал, прикрыв глаза и положив руки за голову, и когда Наташа позвала его, оказалось, что он давно спит.
Она накрыла его одеялом, погасила свет и еще дол-го сидела под ночником, удивляясь внезапному счастью, изменившему ее судьбу, на которую она, казалось,
давно махнула рукой.
Тайга постепенно переходила в однообразную лесотундру и чувствовалось, что там очень холодно, за окном – до Полярного круга оставалось совсем немного.
На протяжении всей дороги пассажиров сопровождали изречения древних греков на покосившихся станционных постах. Белыми буквами на красном кумаче.
– Азы философии, – усмехнулся Левашов. – Похоже, древние греки прочно оккупировали сознание местного населения.
Показалась станция.
– Вон мои! – вскрикнула Наташа и замахала в окно рукой.
Они спустились на платформу. Было, действительно, очень холодно – у Левашова защипало лицо, и он подумал как, вероятно, глупо выглядит в демисезонной
курточке и клетчатой кепке на таком морозе.
Отец Наташи оказался крупным, степенным, мать напротив маленькой, кроткой, с еле уловимыми девчоночьими чертами лица.
– Зяблик мой! – Обнял Наташу отец.
– Ой, папка! – Наташа прижалась к отцу и заплакала.
– Женя, – представился Левашов родителям.
– Надежда Ивановна.
– Георгий Васильевич. С трудом уселись в старый "запорожец", с горем пополам тронулись.
– Машина у меня, – сказал Георгий Васильевич, – Наташке ровесница.
Надежда Ивановна и Наташа оживленно шептались на заднем сидении, потом прижались друг к другу и затихли.
Левашов смотрел на город: заброшенный, безликий, покрытый сплошным черным налетом.
– Шахтная пыль, – заметив взгляд Левашова, пояснил Георгий Васильевич, – так и живем...
Подъехали к старому четырехэтажному дому с осыпающимся фасадом.
В квартире все говорило о крепкой хозяйской руке: и свежевыкрашенный пол, и высокие, отливающие матовой белизной, потолки, и добротно пригнанные наличники и
прочие бытовые мелочи. Все носило щемящий отпечаток глубинки, где некуда больше пойти, где дом – это и крепость, и большой зал консерватории, и кинотеатр,
и последний приют.
Где уважительно относятся к репродукциям Шишкина и игрушечным страстям Айвазовского, где трехпрограммный приемник на кухне и цветной телевизор в
гостиной
бережно накрыты мягкими плетеными салфетками, как основные источники радости и информации.
Стол в гостиной был уставлен теми небогатыми закусками, на которое расщедривается короткое северное лето: хрустящими подберезовиками в глиняных плошках,
копченым хариусом, резкими и острыми овощными салатами.
– По маленькой с мороза? – предложил Георгий Васильевич. – А потом пельмени из оленины – мать у нас неповторимо их стряпает.
В соседней комнате женщины разбирали подарки. Оттуда то и дело доносилось: "Вы с ума сошли, Наталья!" " Да ладно тебе, мам... " " Это же какие деньги!.."
– Ты кем мне будешь, а, Евгений? – спросил Георгий Васильевич.
– Официально – никем, – ответил Левашов.
– Ну, брачного свидетельства я с тебя, положим, и не спрашиваю.
Левашов ответил не сразу. Мгновение он еще думал, какие убедительные слова подобрать для этого человека и вдруг понял, что в этом доме уважают только
простую ясность и искренность чувств.
– Я люблю Наташу.
– Ты уверен, что это всерьез?
– Ближе нее у меня никого нет, – спокойно произнес Левашов. – Никого.
Георгий Васильевич смотрел на Левашова, будто сверяя его слова и мысли на каком-то невидимом детекторе.
– Ты прости меня за этот допрос, у меня ведь тоже ближе нее – никого... – Сказал он. – Она дождалась тебя, и слава богу. Береги ее, если сможешь.
Левашов почувствовал, что вот-вот сорвется с нужного тона. Неожиданно вспомнился отец, которого он никогда не видел, да и не знал, существует ли он на
белом свете.
"Наверное, существует", – подумал он об отце, как о далеком неодушевленном и, теперь совершенно ненужном, предмете.
Появились женщины.
– Это тебе, пап, – Наташа положила на стол рубашку, галстук и запонки с золотым отливом.
Георгий Васильевич перебирал подарки, с трудом представляя свое большое, с въевшейся угольной пылью тело, в изяществе и блеске непривычных вещей.
– И куда я в этом? – недоуменно спросил он. – На тот свет...
Но, судя по всему, остался доволен.
Надежда Ивановна безостановочно подкладывала Левашову и, если бы не впечатляющие дозы Георгия Васильевича, его бы совсем сморило за столом.
– Много ешь – соответственно пей, – советовал Ге-оргий Васильевич. – Хотя, по-моему, это говорится наоборот...
– По-моему, тоже, – попыталась вмешаться Наташа. – Пап, он и так порой меры не знает...
– Ну и хорошо, – отвечал Георгий Васильевич. – Он же мужик, а не облако в штанах. Будь здоров, Евгений. И опрокидывал стопку.
– Жора! – возмущалась Надежда Ивановна. – Несешь черт-те что! Что человек о нас подумает? – Все правильно он подумает. А, Евгений?
– Это верно, – неопределенно отвечал Левашов.
Он любил эти широкие непритязательные застолья, когда много пьют и вкусно едят, а в конце обязательно поют бесконечные и грустные русские песни. Когда все
просто и непридуманно, и говорится то, о чем сказано не раз, вспоминаются близкие – живые и давно ушедшие, война, эвакуация, родственники, живущие в
далеких городах, прошедшие вечеринки и десятки других житейских дел.
Сам Левашов вращался в совершенно противоположной среде, где в основном говорили о непреходящей роли искусства, политических настроениях, финансовых
неудачах, свободомыслии того или иного издания, подробностях не-давней премьеры, что всегда раздражало его, вызывая не-вольную, порой агрессивную, реакцию
против всей этой претенциозности, лжи и плохо скрываемого ханжества.
Назад 1 | 2 | 3 | 4 |
5 | 6 | 7 | 8 | 9
Далее
© Все авторские права защищены. При перепечатке разрешение автора и активная гиперссылка на
сайт Фонда ветеранов боевых действий «Рокада» www.fond-rokada.ru обязательны.
